Она легко откинет одеяло, такая ослепительно-утренняя, сонная, встанет с постели, потянется, закинув обе молочно-белые руки за голову и запустив тонкие пальцы свои в водопад пшеничных волос. Она одета в наготу, в собственную бархатную кожу, и любая другая одежда сейчас казалась бы святотатством на этом прекрасном, по-летнему свежем, теле. Обернется, почувствовав мой блуждающий по ее коже взгляд, и томно улыбнется, словно сытая кошка, пригревшаяся у огня.

Легкими шагами она пройдет через всю мою крохотную комнату к окну, не закрытому с вечера, возьмет с подоконника пачку длинных своих, невозможно вонючих, сигарет. Покрутит их в руках, но так и не закурит, а положит обратно, сделав выбор, видимо, в пользу утреннего душа и завтрака. Я благодарен ей за этот выбор, ведь так я смогу дольше наслаждаться ее истинным ароматом: легким запахом нагретых на солнце камней, растертой в пальцах лаванды и томительного запаха молотого кофе.

Я поборю в себе нестерпимое желание пройти за ней в ванную, где она, как представляется мне, стоит под упругими водяными струями, намыливая куском дешевого ароматного мыла, свои чересчур костлявые плечи, чересчур полные, упругие груди, слишком тонкую девичью талию. Все в ней кажется мне «чересчур». Чересчур прекрасным, чересчур нереальным, чересчур… И сердце мое бьется чересчур громко и сильно, когда я слышу, что перестает литься вода. Закрываю глаза и представляю, как она промокает моим белым банным полотенцем свою блестящую от воды кожу. Движения ленивые, плавные, словно в полудреме.

- Ясень, ты будешь вставать? Я бы не отказалась от легкого завтрака.

Ее голос, чересчур низкий, с хрипотцой заядлой курильщицы, но оттого такой бередящий все низменные мои чувства, раздается раньше, чем она сама появляется в комнате.
Я открываю глаза. Моя богиня стоит прямо передо мной – протяни руку и коснешься мягких волос на ее лобке, бесстыдно зовущих, ждущих, завлекающих. Я откидываюсь на подушку и вновь закрываю глаза, чтобы не сойти с ума от этого невероятно- прекрасного зрелища.

- Эй, соня, ты собрался проспать весь день? Ты обещал показать мне Латинский квартал. Я не забыла.

Я судорожно провожу языком по сухому нёбу, пытаясь найти хоть немного влаги, чтобы смочить пустыню, которая прочно селится у меня в горле, когда Божество обращается ко мне. Безнадежно. Слова выталкиваются комками, царапающими язык:

- Я сейчас встану. Может, пока сваришь кофе?

Божество согласно кивает, отчего пшеничные пряди падают на лицо, закрывая серые, со стальным блеском, глаза.
Я двигаюсь медленно, словно сомнамбула, стараясь не выпустить из поля зрения сияющий силуэт моей единственной земной Любви. Любовь, облачившись в мою, пропахшую ею же, рубашку, с подвернутыми до локтей рукавами, быстро, но так естественно двигается по крохотной кухне, отделенной от комнаты лишь аркой с импровизированными книжными полками. Кухня так мала, что, кажется, стоит сделать одно неловкое движение, и раздастся оглушительный грохот упавших тарелок и кастрюль. Но Божество никогда не бывает неловким.

Я одеваю джинсы на голое тело. Грубая ткань приятно льнет к разгоряченной после долгой ночи коже. Колени джинс хищно ощерились бахромой – Божество сделало вывод, что так выглядит «богемнее» и ловко разорвала джинсу вчера вечером прямо голыми руками. Ткань обиженно трещала, но не спорила. Да и кто стал бы спорить с Божеством?

Дурманящий разум аромат выдергивает меня из моего сомнамбулического состояния. Божество умеет варить кофе, недаром кожа ее пропахла им, кажется, насквозь. Кофейный аромат источает даже ее пот, стекающий тонкой струйкой по изогнутой в порыве страсти, спине.

Она сидит на шатком стуле, закинув левую ногу на подоконник, бесстыдно предоставив моему взору отсутствие белья. Я сажусь напротив так, чтобы видеть эту прекрасную, томительную картину, и отпиваю из чашки, стоящей передо мной. Божество поглощает один за другим свежие крошечные круассаны, которые хозяйка каждое утро оставляет у меня под дверью в бумажном хрустящем пакете. Крошки падают на упругую грудь, спрятанную от моих глаз тканью рубашки. Но Божеству наплевать на такие мелочи. Она слегка шевелит пальцами ноги, покоящейся на подоконнике.
- Знаешь, Ясень, я тут подумала…Что если мне задержаться на недельку? Что ты скажешь по этому поводу?
Что я могу сказать? Сердце мое подскочило и ударилось о кадык, рухнув обратно на свое место, заходясь в безумном трепете счастья. Я ставлю на стол чашку и кладу руки на колени, чтобы она не видела дрожи в пальцах.
- Что я скажу? Я буду рад.
- Ну, вот и славно. Тогда после Латинского квартала заедем на вокзал, я поменяю билет.
Она закидывает в рот последний кусочек сдобного теста, одним глотком допивает свой кофе и встает из-за стола. Томительная картина, которая открывалась моему взору, исчезает.
Я остаюсь сидеть за столом, чувствуя, как неугомонное сердце бьется в исступлении о грудную клетку. Мне хочется кричать о своем счастье, о своем блаженстве, но я молчу. Божество не любит сантиментов. Божество любит свободу.

Латинский квартал не представляет для меня никакого интереса. Я переполняюсь ненавистью к нему, заполненному толпами праздных гуляк, большинство которых не могут сдержать своих любопытных, а чаще – похотливых, взглядов в сторону моей Любви. Я чувствую кожей, внутренностями, душой, как они раздевают мое Божество глазами, и мне хочется убить их всех.
Но Божеству плевать на чужие взгляды.
Она двигается плавно и быстро, ее испепеляет желание жить, впитывать в себя все, что ее окружает. Она торопиться чувствовать себя живой. Ее возбужденная болтовня бурным потоком проходит через мое сознание, я не слышу отдельных слов, моя голова занята только одним желанием – вернуться обратно, в крохотную квартиру, где я буду единственным, кто сможет раздевать ее, пожирать взглядом это безупречное тело. Владеть ею. Дышать ею. Жить ею.

Мы возвращаемся домой только, когда сумерки начинают сгущаться над городом. Моя Любовь усталая, но насытившаяся «прелестью» узких улочек квартала, опускается на постель, предоставив мне право раздеть ее, словно маленькую капризную девочку, не желающую делать это самостоятельно. Я стою на коленях у ее призывно раскинутых ног и медленно расшнуровываю ее высокие, по-мужски тяжелые, ботинки из грубой коричневой кожи. Я покрываю поцелуями ее ноги, которые, после дневного заключения в тесной обуви, лишь сильнее источают запах крепкого кофе и нагретых на солнце камней.
Она улыбается.
Она улыбается.
Она…
Мне хочется плакать, когда чуть позже она смотрит на меня сверху вниз, опуская и поднимая свои точеные бедра, и пальцы мои сжимают их так, словно от них зависит моя жизнь. Мне хочется плакать, когда она откидывается, утомленная и горячая, на подушку и волосы ее золотым водопадом струятся по дешевой ткани наволочки. Я прикасаюсь к ним пальцами и ощущаю, как жизнь, бурлящая в моем Божестве, передается мне через эти прикосновения. Мне хочется плакать, когда я слышу, как дыхание ее выравнивается и становится глубоким. Мне не видно ее лица, в комнате так темно, что не разглядеть даже собственных рук. Но я ощущаю всеми клетками своего тела, что она – рядом. Она дышит. Она живет и дарит мне возможность наслаждаться этим.
Я плачу.
- Я люблю тебя. Люблю тебя. Я люблю тебя. – Я хочу сказать это громко, но пугаюсь последствий, и признание выходит по-детски напуганным, тихим, как скрип половиц, когда она по утрам босая ходит по комнате. Я изо всех сил надеюсь, что она не слышит меня. Иначе я пропал.
-Я люблю тебя.
Я еще долго шепчу эти слова в темноту, не в силах замолчать, стараясь донести до ее спящего сознания смысл моего признания, моей мольбы… Шепчу, пока глубокий сон не укрывает меня тяжелым ватным одеялом, прижимая голову к подушке, засыпая глаза песком, приковывая руки и ноги к постели, словно кандалами.

Я разбит. Уничтожен.
Мое Божество. Моя любовь. Она покинула меня, оставив мне на память лишь мою рубашку, насквозь пропитанную запахом камней, нагретых на солнце, растертой в пальцах лаванды и молотого кофе.
Божество не любит сантиментов.
Божество любит свободу.